Теперь подумаете вы, может быть, что уже он, пленясь сими успехами, посвятил себя одному театру? Совсем нет; великий дух его не чувствовал себя отличнее привязанным ни к какому роду писания. Он хотел писать все и сдержал свое слово. Удивительная способность, милостивые государи! Часто, дописав до половины свое сочинение, он еще не знал, ода или сатира это будет; но всего удивительнее, что и то и другое название было прилично, а может быть, и все его сочинения со временем воздвигнут между академиями войну за споры, к какому роду их причислить. Из сего-то ясно видно, как гнушался великий ум его следовать правилам, предписанным всякому роду писания. Он поставил себя выше всех законов. «Одно только правило свято, - говаривал он, - и оно состоит в тем, чтобы не следовать никаким правилам».
С сим-то прекрасным заключением вздумал он свободные часы свои посвятить удовольствию публики; под свободными часами разумею я только то малое время, которое оставалось ему от сна, от обеда и от ужина. Сколь ни мал был сей остаток, но и его не хотел он потерять напрасно; и для того-то решился он во всякое новолуние разгружать на печатном станке грузное судно своего воображения - короче сказать: начал журнал4.
Какое поле открылось для его неутомимости! Озабоченный намерением просветить вселенную, не давал он ни дня, ни ночи отдыху своему типографщику: тут-то увидели бы вы, милостивые государи, с какою удивительною способностию пишет он прямо набело суждения, решения и определения о самых важных предметах! Казалось, что перо в руках его замерло - и наборщик никак не мог сравняться с ним в поспешности. Критика также получила себе новую пищу: одни говорили, что он, проповедуя добродетель, одним своим слогом в состоянии умножить число отступников от добродетели; другие кричали, что ежемесячные его сочинения суть ежемесячные вылазки противу бессонницы, но его это не устрашило - напротив, он имел дарование редкое: всякую брань толковать в свою пользу. Сколько писателей оставили в самом своем начале поприще словесности, устрашенные первыми нападениями критики; но герой наш не таков: если над ним смеются, то он восхищается способностью своею смешить и сравнивает себя с Мольером и Боало; если его бранят, он ласкает своему самолюбию, заключая, что брань есть знак зависти, и по крайней мере доволен он уже тем, что им занимаются, а это уже одно и доказывает ему, что публика его не забывает. После сего, милостивые государи, кто может составить для его ума такое крепительное, после которого бы он не чувствовал позыву на письмо?
С сими блистательными качествами соединял он благородное презрение ко всем тем авторам, коих имени не мог твердо выговорить; под сим разумею я всех иностранных писателей. Приятно было смотреть, милостивые государи, с какою непринужденною смелостию бранил он Мольера, Расина и Боало, никогда их не читав, и с каким равнодушием смотрел трагедии Корнелия. «Скажи, - спрашивал у него некто, - для чего не учишься ты языкам иностранным и делаешь такие смелые заключения, не понимая их авторов?» - «Сердце у меня слышит, - отвечал он с благородною простотою, - что в них во всех менее толку, нежели в Бове Королевиче, притом же я знаю склады на многих языках, но российские склады красноречивее всех складов на свете. А как склады служат основанием словесности, то кто может меня уверить, чтоб из дурных припасов можно было воздвигнуть прекрасное здание?» Какое сильное, какое убедительное доказательство преимущества российской словесности! не нужны ему были ни авторы, ни истории: одними складами открыл он сомнительную истину и доказал, сколь полезно ученому человеку знать склады.
Но только ли его совершенств? Чем более я говорю, тем неисчерпаемее становится мой источник. Язык мой не успевает следовать за моим воображением; воображение мое не находит пределов. Но если уже природа человеческая столь слаба, что ни мне всего того, что бы я хотел сказать, ни вам всего, что бы я сказал, выслушать не станет сил, то дадим ей роздых. Пусть наше согласное молчание увенчает достоинства бесценного Ермалафида, и пусть будет оно служить символом спокойствия, коим некогда будут наслаждаться в ученых анбарах его неподражаемые творения.
Комментарии
Напечатано в «С.-Петербургском Меркурии», 1793, ч. II, стр. 26-55.
«Похвальная речь» является в значительной мере сатирическим памфлетом Крылова, направленным против Н. Карамзина. Главное «достоинство» Ермалафида, выставляемое на осмеяние, состоит в том, что он не следует никаким правилам и «не подражает красотам прежних писателей». Однако сатирическое содержание этой «речи» гораздо сложнее и шире. Если в отдельных полемических выпадах Крылов и имел в виду Карамзина (в частности, преувеличенно-метафорический стиль карамзинистов), то в других случаях, например, в оценках драматических произведений, он повторяет свои прежние положения о театре, имея в виду ряд современных ему авторов.
1 Ермалафия - многословная болтовня, чепуха, дребедень (греческ.).
2 Юнговы «Нощи» - «Ночные думы» английского поэта Э. Юнга (1683-1765), одного из основоположников европейского сентиментализма.
3 Выставлены на сцену бородатые актеры - Здесь Крылов имеет в виду предромантическую драматургию, отказавшуюся от канонов и принципов классицизма.
4 Начал журнал - видимо, «Московский журнал» Н. Карамзина, начавший выходить с 1791 года. С какою непринужденною смелостию бранил он Мольера, Расина и Боало. - Здесь Крылов, видимо, полемизирует с отзывами о французском классическом театре в «Московском журнале» Н. Карамзина.
|
